«Индустрия кино» поговорила с режиссёром Андреем Кончаловским о фильме «Рай»

Кончаловский: Это очень ценно.

Вот что бы вы ни сказали, я буду вам отвечать «вы правы». Если скажете противоположную мысль, все равно скажу «вы правы». Потому что объяснять свои картины бессмысленно. «Нет, эта картина о другом». Бред. Если вы поняли так, значит это так. Если бы вы поняли по-другому, значит и по-другому тоже бывает. Поэтому я не думаю, что у меня есть четкий ответ, и я бы хотел избегать четких ответов и в том, что я делаю, и в том, как я это объясняю. Вообще интересны вопросы, а ответы как правило не очень интересны. Они всегда однозначны и субъективны.

Хорошая картина. А не очень хорошая картина порождает одно и то же чувство…

Любопытство. Это самое главное чувство, какое может быть. У художника - это любопытство прикоснуться к чему-то за пределами видимого мира. Этот видимый мир - лишь как бы стена. Вот на этой стене видимый мир. Любой видимый мир имеет за собой невидимые сущности. И, наверное, задача художника попытаться ощутить некий невидимый смысл за видимым миром.

Абсолютно. Надо думать, как картина будет восприниматься тобой лично. То, что Энрико Ферми назвал для атомных физиков «удовлетворение собственного любопытства за чужой счёт». В атомной физике всё очень дорого, и физики за свои деньги вряд ли могли бы это делать. Поэтому «удовлетворение любопытства за чужой счет» - важно, чтобы люди, которые дают деньги, не думали о прибыли.

Конечно. А что такое поиск? Сам поиск - это компромисс. Ведь ты идешь непонятно куда. Выбор вопроса - это компромисс между разными крайними вопросами и так далее. Вообще объяснять многое сложно. Самая большая радость для меня, например, - это узнать, что картина была принята на Венецианский кинофестиваль. Я написал даже президенту благодарность, что имел два сияющих месяца до премьеры. Это самое важное. Вообще для меня Венеция дорога двумя-тремя днями до свидания с экраном. Это самые дорогие дни. Потом уже пошло не то… Это как «ждет любовник молодой минуты первого свидания». Это большое удовольствие. В Венеции тем более, потому что это город, куда я попал в юности первый раз с Тарковским. И она для меня навсегда запечатлелась как вечный праздник.

Я думаю, что документальные, как вы сказали, составляющие существуют и должны быть в любом фильме. Это изучение какого-то материала, изучение запаха эпохи, изучение внутренних состояний любого героя. Какие-то воспоминания, документы. Поэтому когда меня спрашивают, не боюсь ли я, что буду повторяться, я отвечаю, что это картина не о Холокосте в чистом виде, это картина о других вещах, о других проблемах, философских или психологических. Вот вы запомнили её и, очевидно, это связано с тем, что она вас встряхнула. Я смею надеяться, что это происходит потому, что я вас, как и всех других зрителей, поставил перед нелёгким выбором. Вам было сложно не любить характер, который представляет собой в принципе идеального нациста. Я серьёзно раздумывал о том, каким должен быть герой, чтобы было тяжело решить с одной стороны, а с другой стороны, чтобы его ошибки были чудовищными. Вот такая вот нейтральность. Потому что, как говорил Достоевский, «Очень легко обвинить злоумышленника и трудно его понять». Есть интересная книга, которая называется «Застольные беседы Гитлера», где он предстаёт, как достаточно интеллигентный, понимающий и любящий искусство человек. Я даже вставил одну фразу по поводу того, что он мечтает бродить между Сиеной и Флоренцией и изучать произведения искусства. Эта фраза меня поразила. Эту книгу написал Виктор Франкл - психиатр, врач, который три года провёл в Аушвице. Он выжил и написал одно из величайших гуманистических произведений о том, как выживать в тяжёлых условиях. Главная его мысль заключается в том, что всегда можно найти смысл в любой жизни, даже самой страшной. И это очень глубокая мысль, которую мы просто игнорируем, даже встречаясь с гораздо более простыми проблемами. С одной стороны меня интересовала проблема соблазнительности зла, а с другой - банальность такой вещи, как уничтожение людей. Токи очень высокой частоты, напряжение очень высокое, но одновременно с этим люди занимаются банальными вещами. Печи ломаются и так далее. Этот ужас банальности зла, конечно, меня очень сильно взволновал. Мне хотелось проследить за этим.

Безысходность. На эту роль я должен был бы брать немца, но не смог найти правильного немецкого артиста, который был бы в достаточной мере нагл и в определённом смысле безумен. Виктор при всей своей странности - артист очень наглый и в нём есть эта вот «сумасшедшинка», которая должна скрываться за таким нормальным буржуазным поведением. Ему было трудно, потому что надо было говорить по-немецки, говорить длинные тексты. Я не думаю, что он получил удовольствие от работы со мной, потому что я его колотил нещадно, чуть ли ни палкой. Но всё получись так, как мне того хотелось. Что касается Юли - это совсем другая материя. Все-таки Сухоруков сыграл, он должен был сыграть. А эти монологи - их невозможно сыграть, их надо прожить. Это не написанные вещи, там написано 30%, всё остальное должно было идти от того, как артист усвоил целый ряд биографических фактов воображаемого персонажа и так далее. Это отдельная техника, которую я начинал давно, ещё в «Асе Клячиной», потом как-то отошёл от этого, вернулся в «Белых ночах». Артист должен жить, потому что он не знает, что его спросят: как себя чувствует, был ли сегодня туалет, писал ли он на улице, а есть ли собака в доме? Вопросы самые разные для того, чтобы выбить артиста из текста. Поэтому вообще это тяжело - артист должен сидеть по шесть часов три дня подряд. Никого нет, камера одна, всё закрыто, меня нет в кадре. Слышно только мой голос, вся группа далеко. Это довольно странно: клаустрофобия и ощущение «я хочу домой».

Да, это очень сложный и интересный процесс, который неуловимо отличается от гениальной игры.