Александр Митта: «Шагал в этом мире живёт, как бы извиняясь»

Совсем нет! В том смысле, что я, как правило, не контролирую на сто процентов игру актёров. Хотя момент это важный. Все люди в фильме так или иначе идеологизированы. Красные, например, считают, что надо улучшить жизнь так: половину людей истребить, а другая половина будет после этого вечно жить счастливо. Малевич создает новую религию, новое искусство. Шагал в этом мире живёт, как бы извиняясь. Если что-то не так, он всегда готов подумать об этом и постараться аккуратно это исправить. Иногда он вынужден совершать резкие поступки. Его улыбка – форма извинения. Не за свой талант: этого самомнения у него не было. Я хотел, чтобы у него не было идеологического пафоса. Ему дают пистолет – он от него отказывается. В этом его конфликт с идеологами. Они театрализованны. Потому что когда человек убивает, ему трудно быть естественным.

В жизни он был другой. Но мне нужен был свой Шагал – такой, который создаёт конфликт. Историю рассказывает конфликт, а не жизнь. Шагал был человек большого объёма, глубины, разнообразия. Он подчинялся условиям жизни. Когда его выгнали из школы, которую он сам же создал в Витебске, он не настаивал и не пытался вернуться. Просто уехал. У него не было ни копейки денег – он бесплатно нарисовал декорации в еврейском театре. Потом стал преподавать в интернате детям убитых во время погромов родителей. Ездил туда на поезде (два часа в одну сторону), рисовал с ними и потом обратно, домой. Так было до тех пор, пока Луначарский не дал ему добро поехать на выставку в Прибалтику, а уже оттуда Шагал смог попасть во Францию. Но нужно заметить, что даже когда бедность доходила до предела, Шагал всё равно не рвался куда-то уезжать. Потом он жил во Франции. Его вторая жена, Белла, помогала ему во всём, она рассказывает, как однажды воскликнула: «Почему мы живём в полунищем состоянии? Ты всё время работаешь, ничего не тратишь. Надо же отдохнуть!» - «Нет, надо работать!» - «Да у нас денег на двадцать лет хватит!» - «Неизвестно, что будет дальше». У него была эта привычка бедного человека – каждый день работать. Хотя я думаю, что он просто больше всего в жизни любил именно работать. Всё остальное – по касательной. Женя Евтушенко был у него в гостях и спросил у его жены: «А Марк Захарович ещё работает?» - «Ещё работает?! Да он больше ничего не умеет делать в жизни!» Умер человек в 98 лет. Ходил он в старости с трудом. Пальцы были скрючены. Кисть вставляли ему прямо в руки. И тогда он писал. Умер он так. Сел в лифт. Поднялся на второй этаж. Сел работать. Работал целый день. Поднялся – и его уже не было, исчез. Об таком конце только мечтать можно.

У Бичевина на пробах было несколько сцен, которые мне показались перспективными. Он сыграл лучше других. Пробы – штука такая: кто лучше, тот и играет в фильме. Я изначально хотел другого актёра, молодую звезду Ленкома, но он на пробах выглядел не очень уверенно. Хотя актёр классный. Сроки у нас были жёсткие, поэтому пробы нужно было проводить быстро…

Самое слабое – потому что характер настоящего Шагала не содействовал тому, чтобы плодить конфликты. Мы придумали конфликтную историю вокруг его жены Беллы. Да, этот персонаж в безвыходном положении, что работает на фильм. Шагалу много не придумаешь, потому что он – гений, историческое лицо. Те конфликты, которые были в его реальной биографии, мы постарались как-то вытащить и усилить. Но что-то всё равно надо было допридумать. Допридумали. Например, Шагал у нас спасает мальчика, который может утонуть. Ещё какие-то мелочи ввели. Шагал у нас не такой, как в жизни. Он был очень скрытным человеком. Его переводчица вспоминает, что когда она с ним пошла на выставку абстракциониста Миро, Шагал ходил, всем улыбался. Она у него тихонько спросила, как ему картины. Он шёпотом ответил: «Г..но», - не переставая улыбаться. Такой человек был. Природа улыбки Шагала в фильме немного другая. Она у него не плутовская. Но вообще-то, я бы не настаивал на том, что Шагал – самое слабое звено фильма. Это кто-то из контекста выдернул, я думаю.

Нужно было придумывать для Шагала борьбу, создавать для него контраст. Например, когда он, мягкий, деликатный человек, кидается в отчаянии на своего ассистента и бьёт ногами…

Да, не было. Скорее всего, Шагал просто тихо ушёл, когда его увольняли из школы. Но это было в другом случае. Когда вторая жена ушла от Шагала, он очень растерялся. Он был очень верный человек. Для него предательство было чем-то невозможным. Он всю жизнь был верен своему Витебску, своим корням. Не будучи религиозным человеком, он рисовал еврейское кладбище, рисовал весь библейский цикл жизни Христа. Он целый музей сделал на свои деньги и подарил городу. Для него верность была основой основ. Когда его жена полюбила другого, он воспринял это как предательство. И накинулся на неё с кулаками. Этот эпизод мы перенесли в Витебск и связали его с другой похожей ситуацией.

Когда в маленький провинциальный город постоянно приезжают иностранцы и спрашивают, где дом Шагала, а больше им ничего не интересно, тут задумаешься. Они признают, что Шагал – гений, а вот собраться и сделать нормальный музей у них сил нет. Есть только какой-то совсем маленький, несерьёзный. Семья Шагала предлагала подарить городу произведения Шагала, но с условием, что будет нормальный музей, с охраной, с условиями для хранения картин. Но пока им никто не может ответить что-то вразумительное. О Малевиче, который тоже жил у них в городе, витебчане вообще ничего не знают. Никакой экспозиции Малевича в городе нет.

Сохранился дом Шагала. Природа сохранилась. Город был почти весь уничтожен во время войны, но власти Витебска оказались очень доброжелательны и позволили нам построить две улицы точно в таком виде, как они были во времена Шагала. Мы для этого закрыли фасады домов. Обычно для того, чтобы на время съёмок закрыть полтора десятка кафе, нужно заплатить очень много денег. А там власти просто приказали всем потерпеть почти два месяца. И все терпели, даже помогали нам.

Нет, он совсем другой! При всей своей любви к Витебску, Шагал ведь отказался возвращаться в Витебск в старости. Сказал, что он прекрасно понимает: того Витебска больше не осталось. Новый Витебск только внесёт сумятицу в воображение. Шагал сказал: «Я из Витебска не уезжал. Я его всегда ношу с собой».

Нет, но компьютерных вставок мне бы хотелось больше. Но – очень дорого. Сколько денег было, столько мы и сделали спецэффектов. Витебск у нас – это город, где расцветает новое искусство, но где всё время кого-то убивают. Спецэффекты это подчёркивают. Кстати, сначала я наснимал очень много сцен убийств. А потом почти все выкинул. Потому что убийство сразу обесценивает всё остальное, все эти метания художников выглядят просто детской игрой. Его можно показывать в триллере, потому что это обуславливает жанр. Я вынул убийства, и несколько перекосился баланс, потому что манифесты и другие выступления должны были рифмоваться с убийством, а теперь они как бы повисли. Нет жанра «идеологические речи о счастье человечества», непонятно, как это показывать. В новой картине про двадцатые годы, над которой я сейчас работаю, я этот дисбаланс уже знаю, как преодолеть.

Скажем так: известно, что эти люди были. Но неизвестно, какими они были. А я попытаюсь об этом рассказать.