Резо Гигинеишвили: «Заложники - все, кто живёт в несвободе»

Я думаю, что это всё не сразу. Я вспоминаю, как мама моя и мама одного из угонщиков шептались на кухне. Это был 87-й год. Этой женщине не говорили уже пятый или шестой год, расстрелян ли он. Приходили какие-то люди и говорили, что, может быть, он в какой-то спецколонии, по всему Союзу они ездили за своей иллюзией найти сына. Конечно, все анализировали и понимали, что этого не может быть, но никто не мог матери сказать правду. Может быть, эта надежда её и сохранила. Тема актуальна в Грузии до сих пор. Я думаю, что она вместе со мной росла, созревала во мне. И в какой-то момент всё сошлось.

Безусловно, потому что выросло 3-4 поколения людей, которые по-разному смотрят. Знаете, история настолько обросла уже мифами и легендами, а во время гражданской войны сгорели материалы дела… Мне были доступны, когда я работал над картиной, только протоколы допросов, но это не весь объём… Я думаю, что это уже некий миф. И как раз для нас, авторов, было очень важно выслушать людей, которые как-то связаны с этой трагедией. И это не журналистское расследование, это художественная картина.

Я обращаюсь в прошлое, чтобы самому понять, почему я заложник определённых своих страхов, что для меня свобода, как я её формулирую. Заложники — это все те, кто жили в условиях несвободы при советской власти.

Вы знаете, можно трактовать совершенно по-разному. Вот мы были, например, сейчас на фестивале в Америке и там великие мастера и мои кумиры, такие как Алехандро Гонсалес Иньярриту, знакомый аудитории по «Бёрдмэну», Френсис Форд Коппола говорят про твой фильм, а ты совершенно не подозревал, что так можно трактовать картину.

Иньярриту высказал новый взгляд на мою картину. Он сказал, что мир 30 лет назад был таким, и когда тебе кажется, что ты принимаешь решение, на самом деле оно давно за тебя принято кем-то. И в этом драма.

Любой анализ важен. Нужно мыслить, дискутировать, спорить. Я бы не хотел быть моралистом и навязывать трактовки. Это дело зрителя, который, уверен, придёт в кино. Для меня очень важно, чтобы мы понимали, что искусственные ограничения могут привести к большой трагедии. Это для меня. И что мир хрупкий и не нужно ещё подначивать всех на идиотские поступки, простите мне это слово.

Вы же прекрасно понимаете, что такое индустрия. Особенно, когда ты воссоздаёшь эпоху, она должна быть достоверной. Мы находили списанные ткани, из которых шили одежду. Ткани того времени, чтобы это было максимально подлинное в кадре. Мы с вами не живём в Голливуде, где ты можешь зайти в реквизиторский цех и достать всё, что тебе надо. Поэтому, конечно, это такая ювелирная работа группы идеалистов, которые мне помогали.

наете, мы готовили картину лет семь. Два года у нас заняло изучение определённых материалов, протоколов допросов, архивов. Мы записали более 200 интервью. И нужно отметить, что даже не только участники или очевидцы трагедии, но простые люди, которые жили в то время, чтобы понять, как они жили. Дальше уже был написан сценарий, писался он два года — 500 вариантов сценария! И дальше уже снималась картина два года.

Не дай Б-г, чтобы не было нестрашно. Тебе должно быть всегда страшно, и вот преодоление, с каждым шагом ощущение, что ты, быть может, двигаешься к цели, которую ты наметил, с твоими единомышленниками — это и есть тот процесс, тот адреналин, за который я люблю кино. Поэтому должно быть страшно.