«Правила Филиппа»: как снимался фильм с актёром с синдромом Дауна

— Роман, был ли момент сомнений, когда вы поняли, насколько сложную тему берёте? Что заставило всё-таки не свернуть?

Вы очень точно сформулировали то, что происходило. Тема постепенно втягивала меня в этот мир — мир этих ребят, которые мне действительно понравились и вдохновили на создание фильма. Но я не сразу осознал, насколько сложной темой занимаюсь. Это понимание пришло где-то к середине съёмок. Когда стало ясно, что складывается актёрский состав, появляется главный герой, формируются ключевые темы, я оглянулся назад и понял масштаб происходящего. Было важно показать, с какими проблемами, страхами и фобиями сталкиваются эти особенные дети. Мне хотелось донести до зрителя, как они живут.

Когда я понял, в какой процесс вовлечён, работа уже шла по накатанному: появился ритм, отработали сценарий, было много доработок прямо на площадке. Необходимо было создать ощущение единого мира, в который органично вписаны все персонажи.

Частая ошибка у режиссёров и сценаристов — когда у тебя получается текст, и ты этот текст пытаешься наложить на мизансцену, а она просто не ложится.

У нас было много обсуждений с Гришей (Григорий Данишевский, исполнитель главной роли — прим. Фильм Про), чтобы каждая сцена подходила актёрам и была органичной.

Я не сразу осознал, в какой сложный процесс попал. Продюсеры говорили: «Рома, ты понимаешь, насколько тяжёлую работу взял?» А я просто делал то, что считал важным и интересным. Мой мастер, Александр Анатольевич Прошкин, всегда говорил: «Если не знаешь, о чём снимать, ищи место, где зацепился глаз». У меня он зацепился за этих ребят — с этого всё и началось.

Трейлер «Правила Филиппа»— Вы говорили, что поначалу боялись ходить на репетиции «Театра простодушных». Как вам удалось преодолеть этот страх? Изменилось ли ваше восприятие людей с особенностями после съёмок?

Мне, безусловно, была интересна эта тема как режиссёру, но перед первым визитом в театр я испытывал страх — не понимал, как себя с ними вести. Самое удивительное произошло сразу, когда я к ним попал — дети взяли меня за руку и сказали: «Пойдём с нами, мы тебе расскажем про себя».

Знаете, это не так, как обычно показывают в документальных фильмах, где все только обнимаются и улыбаются. Вообще не так. Моё восприятие перевернулось. Картина понимания в корне изменилась. Позже, общаясь с родителями и педагогами, я понял, что дело не только во мне. У большинства людей в нашей стране есть похожий страх — страх перед непонятным, перед тем, кто кажется немножечко «другим». Общество часто отворачивается от таких людей. В этот момент я и понял, что эту историю точно надо развивать.

Страх ушёл моментально. Эти ребята подкупают своей детской наивностью. С ними невозможно оставаться в стороне.

В театре работают волонтёры — им надо отдать должное — очень интересно с ними разговаривать. Я спрашивал: «Почему ты ходишь сюда каждый день?». Ведь они действительно живут этим: кого-то привезти, кого-то увезти, помочь родителям. И сначала кажется, что они просто хорошие, отзывчивые люди. Думаешь, ну какие молодцы! Но на самом деле всё глубже — они сами жить не могут без этих ребят, потому что попадают в общество, где нет лжи, агрессии, эгоизма. Только искренность и чистота.

Люди, которые соприкоснулись с этим миром, больше не могут без него. Со мной произошло то же самое.

— Как проходил кастинг на роль Филиппа? Что было важнее — актёрская органика, харизма, внутренний свет?

Разумеется, главное — органичность. Многие ребята с синдромом играют в театре, и у многих есть вот эта театральность. В кино она не сработает. Я пробовал нескольких, но чувствовал: в кадре это не будет живо.

Был ещё один важный момент, о котором сложно говорить, чтобы никого не задеть, не обидеть… Синдром даёт определённые особенности внешности, и в жизни они воспринимаются абсолютно нормально. Но камера всё усиливает — и визуально, и на психологическом уровне. Она акцентирует внимание на любых нюансах, шероховатостях, изъянах.

А Гриша был не просто органичным в кадре — он ещё умел переживать сцену по-настоящему. Он не просто говорил текст, он его проживал. Я мог сказать: «Гриш, всё, забыли про текст, давай просто с тобой здесь и сейчас это переживём, давай поймём, как здесь лучше нам этот момент пережить», — и он это делал.

Ну, и конечно, у него обаятельное лицо, которое камера полюбила с первого взгляда. Это было тоже очень важно.

— Помните момент, когда вы поняли: «Это — мой Филипп»?

Вы знаете, вообще не было сомнений ни на секунду… Объясню, как это обычно происходит на кастинге: появляется актёр, заходит в кадр, начинается работа — и вдруг ты ощущаешь нечто вроде атомного взрыва. Актёр раскрывает перед тобой героя, которого ты только представлял, и ты понимаешь: это он. Наступает момент озарения — и все вопросы отпадают.

Так же было и с Леной Ербаковой (исполнительница главной роли — прим. Фильм Про), которая сыграла иммигрантку. И точно так же — с Гришей. Когда мы встретились и начали взаимодействовать, я сразу понял: это Филипп. Всё встало на свои места.

— Как был организован съёмочный процесс с учётом особенностей Гриши?

Мы с продюсерами и вторым режиссёром очень тщательно продумывали этот момент, понимая, что работаем с особенным человеком. И его родители сразу обозначили: у него ограниченный съёмочный день.

Для меня это было непривычно и даже в общем-то неприемлемо, потому что в сокращённой восьмичасовой смене просто не набирается нужный объём материала. Приходилось искать компромиссы. Если, например, Гриша отрабатывал 12 часов сегодня, то на следующий день мы давали ему выходной. Постоянно подстраивались, крутили расписание: где-то сокращали день до восьми часов, если знали, что завтра предстоит сложная сцена. Всё время адаптировались под его состояние.

Мы старались создать для него максимально комфортные условия. Арендовали фургончик с кондиционером, знаете, как у селебрити. Когда мы базировались на одной локации, то рядом снимали отель, чтобы Гриша мог спокойно просыпаться и без лишнего стресса добираться на площадку. Мы берегли его, потому что условия иногда действительно были тяжёлыми. В квартире, где мы снимали 10 дней, было 30 градусов жары, куча оборудования, команда — тут и взрослым тяжело, а ему вдвойне.

Я очень благодарен продюсерам — нам дали 30 съёмочных дней. Это редкость, особенно для дебюта, бюджет которого ограничен. Но это дало возможность снимать без гонки, спокойно.

Были моменты, когда мы не успевали. Тогда второй режиссёр звонил продюсерам: «Нужна вторая камера». И нам её давали. Это сильно ускоряло процесс — можно было снимать сцену сразу с двух точек, не перезаписывая всё заново. Такие решения очень выручали.

— В одном из интервью вы рассказывали, что Гриша любил смотреть в камеру, из-за чего были проблемы с хорошими дублями. С какими трудностями вы столкнулись во время съёмок? Как помещали Гришу в «предлагаемые обстоятельства»?

Честно говоря, я до сих пор не до конца понимаю, как мне вообще удалось с ним сработаться. С обычными актёрами всё проще: мы выстраиваем процесс, обсуждаем сцены и через пару дней всё начинает работать. Свет настроен, актёры вошли в образ — всё идёт по накатанной.

С Гришей же было одновременно и очень просто, и очень сложно. Какие-то трудные драматические сцены, которые вызывали у меня сомнения — «а как он это сыграет?» — он делал в один заход, моментально. А вот самые простые вещи у него не шли.

Потому что он, как человек, справедливо считающий себя настоящим актёром, профессионалом, уже придумывал себе, как именно он будет играть сцену и формировал собственную парадигму.

И выбить его из этих представлений было крайне трудно. Я ему говорил: «Гриша, здесь надо по-другому, здесь другой подход». Он отвечал: «Да-да-да, сейчас попробую». Но всё равно возвращался к своей версии. Иногда мы по часу с ним бились над одной маленькой сценой.

Я перепробовал с ним массу подходов. Я с ним дружил — мы были такими «корешами». Потом понял, что иногда на него стоит обидеться, показать, что всё происходящее вокруг него — это не просто весёлая игра. Он ведь попал в атмосферу полной вовлечённости, где вокруг него вертелся целый мир, и мог капризничать. Тогда я делал серьёзное лицо и говорил: «Гриш, серьёзно, ты же видишь, на площадке сейчас сто человек стоит, ты ведёшь себя неправильно». И он сразу: «Понял, хорошо, всё сделаю».

Я вообще человек эмоциональный, особенно на съёмочной площадке — могу вспылить с оператором, художником по костюмам, по актёрам. А Гриша это очень чувствовал, с ним я был сдержанней. Он реагировал на эмоции остро. Он говорил: «Рома, тебе так не идёт волноваться». После каждого дубля постоянно смотрел мне в глаза и спрашивал: «Ты доволен?». Он был эмоционально включён. Это не было «отключённое тело», которое просто что-то делает, пока вся группа вокруг старается не мешать. Он был в процессе.

Я считаю, что мне с ним повезло. Хотя иногда действительно приходилось переходить на простое руководство — буквально «петелька в петельку, стежок в стежок» в духе: «Гриш, сейчас делаешь два шага вперёд, потом встаёшь, поворачиваешься налево, смотришь направо, здесь головку опустил — всё». И через такой «механический вальс тела» создавалась драматургия. Иногда только так работало.

Была, кстати, в сценарии важная сцена — про то, как он объедается сладким и у него начинается истерика. В фильме её нет. Я сразу понял, что она не работает, и переснял. Потому что на самом деле у них истерики как таковой не бывает. Они скорее впадают в ступор, краснеют, тяжело дышат, просто ложатся. А сценаристы настаивали: «Он должен истерить». Мы начали проверять, сможет ли Гриша сыграть такую сцену.

И в этот момент проявилось ещё одно: стало понятно, что оператор, с которым мы работали, не чувствует актёра, не понимает, что за история у нас и с кем мы имеем дело. Всё, что он снимал, выглядело как странный хоррор. После этого мы были вынуждены поменять не только оператора, но и всю операторскую группу. Так, через работу с Гришей вскрылись другие слабые звенья команды.

— Что помогало находить с Гришей общий язык? Был ли в команде тьютор или психолог, который помогал?

В самом начале родители Гриши были всё время рядом — довольно строго держали руку на пульсе. Но когда поняли, что всё на площадке выстроено так, чтобы учитывать потребности Гриши, они нас отпустили. Утром его привозили, вечером забирали.

Мы взяли для него ассистента по актёрам — человека, который был с ним каждую секунду. Он провожал его с площадки в гримёрку, с гримёрки на костюм, потом обратно. Очень важно было, чтобы Грише человек нравился. Несколько раз мы понимали, что кто-то просто не чувствует его, не находит с ним эмоционального контакта. Гриша же эмоционально очень сильно затрачивается, поэтому важно быть с ним в каком-то живом, искреннем коннекте.

В команде было много пертурбаций. Съёмочный процесс вообще часто начинается с такой «перетряски» — людей ищут, подбирают, меняют. И у Гриши ассистенты тоже менялись. А потом мы нашли девушку — красивую, добрую. Ему с ней было очень комфортно, он проводил с ней много времени и ему это было приятно. Он вообще очень любвеобильный.

В сценарии у нас были сцены, связанные с личными границами, с моментами даже интимного характера — например, когда герои запираются в ванной. Так вот, Гриша в какой-то момент стал проецировать это на Лену, с которой играл. У него начались какие-то заигрывания, флирт. И это очень важный момент: ребята с такими особенностями очень интересуются вопросом отношений, им это действительно важно и интересно.

Но я не стал эту тему широко раскрывать, потому что на неё существует огромное табу. Родители, как я понял, стараются сразу жёстко пресекать любые подобные вещи. Объясняют, что «никаких отношений быть не может». А у самих ребят при этом складывается довольно наивное, но очень трогательное представление об этом: «Отношения — это когда я несу Вике сумку до дома». Или: «Я угощаю Вику печеньем». Их прям науськивают на это.

А Гриша уловил, как мне кажется, вот эти нюансы взаимоотношений мужского и женского полов и стал пробовать выстраивать что-то похожее и вне съёмочной площадки со своей партнёршей по фильму. Это довольно интересный момент.

— Как проходило боевое слаживание актёров? Как реагировали другие актёры и съёмочная группа на то, что главный герой — человек с синдромом Дауна? Были ли сложности в командной динамике?

Помню, мы ещё только готовили тизер — минутный ролик, чтобы показать в Министерстве культуры. Сам фильм ещё не был запущен, это была такая проба материала: снять, пощупать, создать ощущение будущего кино. И вот я пригласил Лену — у неё как раз должна была быть первая сцена с Гришей. Они до этого даже не встречались.

Когда она пришла на площадку и увидела Гришу, её реакция была… сложной. Она сказала: «Это вообще кто? Что происходит? Почему мне никто не сказал, что я буду сниматься с настоящим человеком с особенностями?». У неё был шок. Видимо, она ожидала, что роль будет играть актёр, просто имитирующий синдром Дауна. И да, поначалу она играла сквозь зубы. Я так понял, она испытывала определённый дискомфорт, потому что её не предупредили.

С моей стороны это не было утаиванием — я просто считал очевидным, что если мы снимаем про человека с синдромом Дауна, то в кадре и должен быть реальный человек с таким диагнозом, а не кто-то, кто пытается его изображать. В кино мы не можем просто подражать людям с синдромом Дауна или ДЦП. Поэтому я и не подумал сообщать агентам о том, что актёр «настоящий».

Но вот что удивительно: прошло всего несколько часов, и это уже был совсем другой человек. Лена изменилась. Гриша своим отношением, своим присутствием сразу перевернул всё. Он просто подкупает.

А Юля Яблонская, которая играла его маму, с самого начала отнеслась к нему с какой-то материнской теплотой. Я это увидел на пробах и сразу понял: вот человек, который нужен. У них моментально возникла связь.

На самом деле, его любить очень просто. Все, кто приезжал, — актёры, игравшие врачей или задействованные в эпизодах, — подходили ко мне и говорили: «Мы просто в шоке. Мы влюбились в этого мальчика». Это что-то невероятное. Он переворачивал сознание людей, очень просто и быстро располагал к себе каждого.

— Когда фильм уже был готов и его начали показывать на фестивалях, была ли какая-то неожиданная реакция зрителей? Особенно со стороны родителей «особенных» детей или людей, которые с ними работают?

Наверное, я не ожидал такой реакции… Уже на премьере было видно: зрители всхлипывают, встают со слезами на глазах. Фильм вызывает эмоции. И, честно говоря, я в этом плане даже немного комплексую как режиссёр. Потому что в нём правда есть элементы манипулятивности. Они ощущаются, и меня это немного расстраивает. Но такой подход отчасти был продиктован продюсерской позицией: чтобы фильм «работал», чтобы задевал определённые эмоциональные точки, вызывал отклик.

Помню показ в Выборге: после сеанса люди вставали, у многих текли слёзы, они говорили, что фильм их поразил, что попал прямо в сердце. Я понял, что он действительно что-то раскрывает в людях. И это, конечно, очень ценно.
Но были и критические отзывы, с которыми я во многом согласен. Некоторые критики писали, что фильм «пересахарен», что в нём чувствуется избыточная эмоциональность, излишняя мягкость, что он пережимает. Признаю: он действительно получился немного сладковатым.

Изначально мне хотелось уйти в более авторскую сторону: сделать фильм сдержаннее, глубже, «фестивальнее». Но тогда он мог бы стать просто картиной для «своих» — для узкой аудитории ценителей кино. В таком случае встаёт вопрос: а как он выполняет свою социальную задачу? Ведь, несмотря на всё, я хотел, чтобы фильм менял восприятие, чтобы люди по-другому смотрели на людей с особенностями.

Я не стремился эксплуатировать эту тему в духе «смотрите, мы сделали социальный фильм, пожалуйста, погладьте нас по головке». Совсем нет. Я хотел, чтобы фильм говорил сам за себя, чтобы он работал — честно, прямо, по-настоящему нёс свою идею и менял отношение к таким людям.

И тут всегда встаёт вопроса баланса: либо ты идёшь в сторону авторского высказывания, либо делаешь кино, которое поймёт и почувствует более широкая аудитория. Мы с продюсером долго это обсуждали. И решили подать тему чуть мягче, светлее, доступнее, «сахарнее». Потому что сама тема — она очень тонкая, и её важно было донести до зрителя.

— Вы чувствовали, что несёте ответственность за то, как будет воспринят образ героя с синдромом Дауна? За его «репрезентацию»?

Для меня как для режиссёра была главная задача — просто не врать. Это мой внутренний долг. И в работе над сценарием я, честно говоря, «умылся кровью». Потому что сценаристы, к сожалению, поначалу видели в герое просто ребёнка. А в его родителях — людей, которые его держат дома, постоянно намывают квартиру и занимаются готовкой. Да, может быть, в какой-то степени это соответствует реальности, но ведь наша задача — показать живого, настоящего человека. Мы отталкивались от Гриши. Нужно было найти образ, который, с одной стороны, будет правдивым, а с другой — заинтересует зрителя, не отпугнёт его.

Изначально фильм выглядел совсем по-другому. Первый вариант сценария — это была фактически хтонь про человека, запертого в доме. Мать держала его внутри четырёх стен в полной изоляции. Смотреть на это было тяжело. И самый сложный вызов заключался в том, чтобы выйти из этой тьмы, но сохранить баланс между реальностью и интересным, живым героем. При этом важно было не скатиться в такую «клюкву», когда мы эксплуатируем тему людей с синдромом Дауна. Я с этим боролся очень серьёзно.

Со сценаристами мы провели огромную работу, не без конфликтов. В какой-то момент мы стали общаться через креативных продюсеров. Я настаивал: всё должно быть по-честному. Возможно, именно из этой борьбы и родилась некоторая «пересахаренность» фильма — чуть больше музыки, чуть больше мягкости.

— Вы говорили, что Гриша проживал сцены по-настоящему. Насколько это меняло ваш подход к постановке? Приходилось ли переписывать сцены под него?

Абсолютно. Здесь я, по сути, использовал классический актёрский подход. Как строится сцена? Мы берём текст — актёры читают, мы вместе прогоняем, пробуем. И если я вижу, что сцена не работает, я её не запускаю.

Я должен сидеть рядом, смотреть на них и верить. Даже если камера не включена — ты уже должен видеть, как они существуют внутри сцены.

Если я верю в идею этой мизансцены, вижу, что они сейчас не врут друг другу, что они сейчас объединены одной проблемой, существуют в одной реальности — значит, можно идти дальше.

Но иногда бывало, что мы полдня не могли запустить одну сцену. Просто потому что она не жила. Сценарист мог написать: «тут герой говорит вот это», «здесь шутка», «тут ответ» — вроде всё по структуре. Но ты начинаешь это воспроизводить и понимаешь: это враньё, надуманность, так не разговаривают.

И тогда мы прямо на площадке вместе искали правду. Я спрашивал: «А как бы Гриша мог здесь отреагировать?», «Юля, что бы ты почувствовала в этот момент?», «Лена, как бы ты это сыграла?». Всё подчинялось органике. Только то, что работало естественно, оставалось в сцене.

Конечно, сейчас, когда я смотрю фильм, есть моменты, где я думаю: «Не верю». Бывает, что какой-то диалог не до конца работает, где-то монтаж чуть подвёл — сцена легла неорганично. Но в целом всё, что осталось в фильме, прошло через внутреннюю проверку — «верю или не верю». Только через это.

— Три неожиданных инсайта, которые вы осознали во время съёмок фильма.

Я вдруг осознал одну очень интересную вещь. Часто бывает так, что режиссёры запускают проекты, а ты смотришь со стороны и думаешь: «А зачем вообще этот фильм? О чём он? Ради чего он снят?» Всё по одному лекалу: истории ради историй, фильмы ради фильмов, диалоги ради диалогов.

А здесь со мной случилось удивительное открытие. Как только появилась сама тема, когда мы только пошли с ней к продюсерам, она буквально зажила своей жизнью. Я почувствовал, что этот замысел будто бы начал прорастать сам собой. Мне не приходилось обивать пороги, «тянуть проект». Я просто передал его — и росток проклюнулся. Люди, которые приходили в проект, сами чувствовали его важность, подключались, подхватывали, вкладывались. Это было удивительно.

Для меня стало открытием, что если тема действительно нужна обществу, если она значима, то как будто сама начинает двигаться. Возможно, через какое-то божественное провидение. Потому что фильм не раз оказывался на грани. Нужно было получить финансирование от одной организации, от другой, снять тизер, найти актёров... И если бы не было Гриши, фильма, скорее всего, тоже бы не было. Именно он стал центром, вокруг которого всё закрутилось.

Три совета дебютантам:

Первое — самое важное, пожалуй, — без препятствий не получится хорошее кино. Когда путь трудный, когда есть сложности и проблемы, когда постоянно что-то не даётся — это как раз и выводит тебя в нужное место. Если всё легко, просто, не заморачиваясь — ты никуда не придёшь.

Второе — фильм должен быть связан с тобой, с обществом, с реальностью, в которой ты живёшь. Он должен быть твоим личным высказыванием. Без этого кино просто будет пустым.

Ну и третье — глаза боятся, руки делают.

— Сейчас, оглядываясь назад: если бы вы знали, как всё будет — трудно, тяжело, эмоционально — вы бы зашли в эту воду снова?

Если говорить о технической стороне — да, абсолютно спокойно мог бы снять эту историю ещё раз. Я уже понимаю, как это делать. Но дело в том, что мы этим фильмом уже высказались. И повторно проходить тот же путь просто нет смысла.

Меня, кстати, спрашивали: «А не хотите снять ещё один фильм на эту тему?». Мне даже приносили похожий сценарий. Но зачем? Если и идти дальше, то с новым взглядом, с новой идеей.

Понимаете, главная тема этого фильма — страх. Основной страх семей, воспитывающих «особенного» ребёнка. Что с ним будет после моей смерти? Кто будет рядом? Как он будет жить? Кому он достанется? Куда попадёт? Это совершенно другая модель существования, не как у большинства людей. Это не про «обычную» жизнь.

И поэтому нашей задачей было задать вопрос обществу: а вы готовы принимать этих людей? Давайте с ними взаимодействовать. Давайте создавать для них возможности. Они классные, они крутые. И всё, что нужно — просто начать их видеть. Интегрировать. Давать пространство. Вот это был месседж. И он, мне кажется, уже прозвучал.