Александр Котт про фильм «Спитак»: «Главное слово – это тишина»

Знаете, у нас был такой своеобразный кастинг. Я не просил армянских актёров что-то играть, но просил вспомнить те события, потому что так или иначе это коснулось всех армян. Я просил людей, которые пробовались на роль, рассказать свои воспоминания. По тому, как они рассказывали, что и как вспоминали, я останавливал свой выбор. Практически все говорили об одном. Паника, истерика прекращались практически сразу, как ты там оказывался. Страшнее было ехать туда, как только оказывался там, начиналась работа. Главное слово – это тишина. Все молча работали. Разбирали завалы, искали своих. Потому что эмоцией такой не поможешь, и включались какие-то другие инструменты – защита, иммунитет. Были такие «минуты тишины», когда все замирали и слушали: есть кто под завалами или нет. Слышали и бросались туда. Эта история не про эмоцию. Всё происходило очень быстро, человек понимал, что нужно просто успеть сделать. Главное слово здесь – тишина.

Мы снимали в Армении – в Аштараке, под Ереваном, во многих других местах. Ещё были съёмки в Москве. Мы строили декорации.

Это недалеко от Еревана. Есть такие места, где селевые потоки. Там уже покорёженная земля, вся в трещинах, в домах уже никто не живёт. Мы нашли там место, построили дом по-настоящему, чтобы наш герой его разбирал.

Этот цвет – цементный, я бы сказал. В воздухе практически висел цемент, когда всё разрушилось, поднялось и зависло. Мы хотели, чтобы история девочки в подвале была цветной, а история снаружи была не серая, а цементная. Цементная взвесь, из-за которой было трудно дышать. Завалы разбирали и ковшом поднимали эту цементную пыль.

Было 36 смен. Мы не снимали 36 смен подряд. У нас были микроэкспедиции. Снимали зимой и летом.

Легко одеты, потому что все выскочили в том, что было, кутались в одеяла. Зима тогда была холодная. Летом снимали, потому что были сцены летом.

Он плохо знал русский язык и очень готовился к съёмкам. Он потом себя же переозвучил. Мы скорректировали акценты, потому что он очень смешно говорит по-русски, а нам это не нужно было. Он плохо говорил по-русски, но учился, нам надо было как-то общаться. Кстати, он больше учил русский, чем я – армянский.

Да, я слушал. Тут вопрос про «ощущение правды». На каком бы языке человек ни говорил, когда он оказывается в определённых обстоятельствах, ты чувствуешь, фальшивит он или нет. Я знал, конечно, о чём они говорят, потому что был сценарий. Но когда горе, интонация везде одна. Я слушал их речь как музыку.

По правде сказать, никаких читок не было. Я очень не люблю читки. Я пробовал делать так в каких-то фильмах. Встречаешься с актёром, обсуждаешь, репетируешь, но человек приходит на площадку совершенно другой. Потому что уже другой день, он по-другому встал, в другом костюме, тут камера ещё. Начинается борьба вчера с сегодня. А мы просто брали Лерника, окунали в атмосферу, и я говорил, что делать. Он знал примерно текст, его выучил. Я против репетиций заранее. Если актёр будет думать о том, что он играет… Он просто должен существовать в предлагаемых обстоятельствах. Тем более, такие актёры как Лерник. Его неуверенность мне была нужна. Если всё было бы заранее, то возникло другое ощущение. У меня принцип: заранее не репетирую. Это – бессмысленно. У человека возникает такая матрица, он входит на площадку со вчерашним днём, что-то пошло не так и всё, ощущение катастрофы.

Мне нужны были лица, при взгляде на которые сразу понятно, о чём люди думают. В смысле, по ним сразу видно, о чём люди думают. Бывает, хороший актёр, но лицо бесцветное. Бывают лица с характером. У Саши Кузнецова лицо с характером. У Кости Пояркина, Олега Василькова, Димы Муляра тоже. Они такие документальные, не актёрские.